Том 5. Вчерашние заботы - Страница 70

И опять думаю банально и монотонно, как в мире все связано. «Полосатый рейс» в КНР объявлен антикитайской провокацией, пародией на теорию великого кормчего о «бумажных тиграх». И узнал я об этом из статьи Константина Симонова, который сейчас плывет в двух кабельтовых от меня…

На караване событие: поэт собирается на экскурсию.

«„Ермак“, я „Комилес“! Как слышите?»

«Отлично».

«Товарищ Симонов согласен посетить ваше судно».

«Очень рады! Можем послать вертолет».

«Нет, вертолет товарищ Симонов не хотел бы. Он считает, летчики и так устают».

«Ясно. Вот отставшие выйдут в полынью, ляжем в дрейф. Катер пришлем».

«Вас понял, но сейчас еще рано. Товарищ Симонов с шестнадцати до семнадцати отдыхает. Как поняли?»

«Вас поняли. Катер подойдет в семнадцать двадцать! По каравану! Ложимся в дрейф».

«„Комилес“ вас понял!»

«„Гастелло“ вас понял!»

«„Державино“ вас понял!»

И так далее.

Все шесть судов каравана разбредаются в разные стороны, и кто тыкается носом в кромку льдины, кто просто стопорит.

Вода в полынье густо-синяя, выходит солнце. Льды такие белые, что заставляют вспомнить о снежной болезни.

Красотища неописуемая.

Ермаковский катер с Симоновым на борту кинжалом вспарывает синь полыньи.

Караван впитывает незабываемые впечатления и с приятностью перекуривает неожиданную задержку.

На «Ермаке» и «Комилесе» спущены парадные трапы.

Кое-кто из правдо- и богоискателей, конечно, ворчит: гонят и гонят сквозь жуткий лед, в Мурманске больше восьми часов стоять не разрешают, а тут караван завалили в дрейф ради… Нашим ворчунам Фома Фомич успокоительно объясняет:

— Эт, значить, капитан «Ермака» с ним фотографироваться хочет. На сувенир. Это он сам напросился, а не писатель…

Умненький и хитренький Ушастик объясняет машинным ворчунам происходящий нюанс тоньше и точнее:

— «Казак» (так он называет «Ермак») приглашение послал правильно, тактично. Ледоколы «Комика» и «Гастелло» давеча бросили, нас вперед проволокли. Другого выхода у ледоколов не было. Теперь «Казак» неприятное впечатление у писателя икоркой и балычком лакировать будет: аккуратно и тактично поступает…

В 23.00 снялись с дрейфа.

И сразу «Ермак» казацки зарычал на «Гастелло»:

— «Гастелло»! Почему копаетесь?! Мало было времени на перекур?

— Правильно он его прихватывает, — одобрил Арнольд Тимофеевич. — Вот раньше на паруснике без железной дисциплины и с якоря невозможно было сняться… В корне всякое непослушание пресекали… Под килем протянут разок, а второй и сам не захочешь… Власть у командира была — так это власть, не то что теперь… Захочет командир, если он в одиночном плавании да от базы далеко, и вздернет любого голубчика на рее…

Только наш старпом растекся мыслью по древу, разбежался серым волком и разлетелся сизым орлом под облаками, как «Ермак»:

— «Державино»! Почему правее кильватера укатились?!

Я (Арнольду Тимофеевичу):

— Чего это вас, действительно, вправо тянет?

Рублев:

— Придется кого-нибудь из самых толстых на левую рею повесить…

Я (в радиотелефон):

— «Ермак»! «Державино» Вас понял! Извините! Ложусь в кильватер!

«Ермак»:

— «Перовская»! Вы еще ближе не можете подойти? Нам давно в корму никто не впиливал — соскучились!

…Движение льда возле ледокола сложное, и не очень понятно, чем такое объясняется. Форштевень ледокола раскалывает лед, скулы его отталкивают. Максимального удаления отпихнутые льдины достигают на миделе, то есть на середине корпуса ледокола; затем они быстро стягиваются к его корме. Таким образом, льдины возле ледокола совершают вращательное движение.

Следить за ледовым вращением тянет, хотя утомительно для глаз и действует еще как-то гипнотически. И нужно усилием воли отводить взгляд в стороны, чтобы не проворонить очередной зигзаг канала.

Под конец моей вахты треснулись несколько раз сильнее среднего. До чего неприятное ощущение, когда твое судно содрогается от удара, полученного ниже пояса. Истинно говорю вам — лучше самому получить удар в живот. Вот тут-то без всяких натяжек и литературщины ощущаешь свое судно живым, способным чувствовать боль существом.

При замере льял — междудонного пространства — у нас воды пока нет. Когда стало рассветать, на небесах все тона и оттенки серебра, от черного, старинного до новенького.

Берега Колымы. Их увидеть надо. Жуткое величие жестокости.

Природа, из которой выморожено добро. Скулы спящего тяжелым сном сатаны. Дьявольские морщины присыпаны снегом. Неподвижность уже внегалактической вечности.

Это мыс Баранов.

Зады России. Их за всю историю видели считанные иностранцы — несколько полярных мореплавателей и ученых. Для большинства это оказывалось последним видением, ибо они гибли от тягот пути. И еще не скоро увидит русские тылы массовый немецкий, французский, китайский или итальянский зритель. А пока не увидит, толком в России ничего не поймет.

Вот писали художники Север, жуть заледенелых горных вершин, ледников — Кент, Пинегин, Борисов… Хорошо писали, прекрасно или похуже, но нет в их полотнах застывшей сатанинской мощи, иррациональной связи этих краев материка с вечностью и вселенной. И тут приходит на ум художник, который никогда в Арктику не ездил и на горы не забирался, — Врубель.

Ну, а кто здесь себя чувствует как рыба в воде, так это «Ермак». Успел использовать лежание в дрейфе и для прозаических дел: выклянчил у «Владивостока» двести килограммов свежей капусты. В обмен на капусту «Ермаку» пришлось взять до Певека пассажира — беременную дневальную с «Владивостока». Из Певека грядущая мама полетит домой самолетом.